...Когда в 1880 г. Советом Колумбийского университета было принято решение о создании школы политической науки, т.е. политологии, то тем самым было недвусмысленно зафиксировано отношение к ней как к уже существующей научной дисциплине. Однако сто лет спустя в книге "Политология. Методы исследования”, вышедшей там же, в Америке, можно было прочесть: «Как дисциплина политология еще не стала "научной”...» (1, с. 23). И это было суждение специалистов, так сказать, заключение экспертов. Впрочем, ведь и решение о создании школы политической науки за сто лет до того тоже принимали не "люди с улицы”. Так какое же из двух суждений верно? С какого момента надлежит отсчитывать историю науки политологии? Конечно, можно было бы предположить — и такое предположение даже кажется наиболее естественным, — что причина расхождения оценок кроется в той эволюции, какую претерпело за сто лет содержание, вкладываемое в само понятие "наука”. Подобным предположением и можно было бы удовлетвориться, если бы, однако, не достаточно большое число примеров также и "синхронных” расхождений того же рода.

В самом деле. Вот что писал в 1929 г. ставший широко известным еще со времен первой мировой войны мэтр политической журналистики Америки, ее популярнейший публицист Уолтер Липпман: "Никто не принимает политическую науку всерьез, ибо никто не убежден в том, что она — наука или что она представляет для политики сколько-нибудь существенную опору” (2). Между тем американский политолог Дж.Кэтлин примерно тогда же настойчиво доказывает, что политология уже становится наукой и при некотором развитии способна обрести достаточную строгость и предсказательную силу (3); а другой американский политолог, У.Манро, даже высказывает мысль, что политологию ожидает та же судьба, что и физику, — в частности, в смысле перехода от исследования законов макромира (т.е., для политологии, законов макрополитических) к анализу законов "микроуровня” (4). Кто же прав в данном случае?

[...]

ВОПРОС о том, "может ли политология быть наукой”, — а он звучит в наше время едва ли не чаще даже, чем вопрос о том, как возможна политология в качестве науки, — сформулирован некорректно с методологической точки зрения, провоцируя по этой причине ответ, требующий уточнить самый вопрос, а именно: смотря какой наукой. Ибо в принципе на подобный вопрос может последовать один из трех взаимоисключающих ответов: 1) категорически утвердительный; 2) утвердительный; 3) категорически отрицательный. Дело в том, что существуют качественно различные категории наук.

Из всех имеющихся на сегодняшний день классификаций научного знания самой общей является, по-видимому, та, которая берет свое начало в неокантианской дифференциации наук. "Одни из них, — писал В.Виндельбанд, — суть науки о законах, другие — науки о событиях; первые учат тому, что всегда имеет место, последние — тому, что однажды было. Научное мышление... в первом случае есть номотетическое мышление, во втором — мышление идиографическое” (5, с. 320). 

[...]

К числу идиографических наук, таким образом, относятся: историография, фиксирующая события человеческой жизни в их временнóй последовательности, развертке, классическая (описательная) география, отображающая объекты, расположенные на поверхности Земли, в их пространственных взаимоотношениях, пространственной развертке, разделы астрономии, описывающие отдельные небесные тела (группы тел) и их местоположения, и т.п. Категорически утвердительный ответ на поставленный выше вопрос мы получаем в том случае, если введем в вопрос такое ограничение: "Может ли политология быть идиографической наукой?”.

"Категорически” утвердительным ответ будет потому, что ответ этот не просто "да, может”, а "уже является, и притом на протяжении нескольких тысячелетий”. Правда, в этом качестве она не составляет отдельной науки, но выступает лишь как элемент историографии (гражданской истории), зато — постоянный и, как правило, важнейший элемент. 

[...]

Политическая составляющая — необходимый и важнейший элемент такого "продукта”, как и всей человеческой истории в целом. Отсюда следует, что если не в качестве особой науки, то, во всяком случае, в качестве научного знания политология существует давным-давно и потому в этом варианте вопрос "Может ли политология быть наукой?” просто лишен смысла.

Номотетические науки, в свою очередь, разделяют на "эмпирические” и "чистые”. К последним относятся, например, математика и символическая логика. Вряд ли стоит здесь характеризовать эту категорию наук, ибо, думается, и так ясно, что на вопрос "Может ли политология быть "чистой” наукой?” должен быть дан категорически отрицательный ответ.

Итак, остается последний вариант: "Может ли политология быть "эмпирической” наукой?”. К данной категории наук принадлежат физика, химия, биология, социология и т.п. Говоря об ученом, работающем в этих науках, Виндельбанд заметил, что для такого ученого "отдельный данный объект его наблюдения, как таковой, никогда не имеет научной ценности; он нужен ему лишь постольку, поскольку он считает себя вправе рассматривать его как тип, как специальный случай родового понятия, которое можно развить, исходя из него; он останавливается только на тех признаках объекта, которые важны для уяснения общей закономерности” (5, там же). К этому следует добавить, что ценность самóй "эмпирической” науки, в свою очередь, состоит в предоставляемой ею возможности объяснять и предсказывать "отдельные объекты” на основе открываемых ею законов.

"Законом” в строгом, узком смысле этого слова называется неограниченно общее, или универсальное положение, получившее как эмпирическое, так и теоретическое обоснование. Принципиальная логическая структура научного закона имеет вид сложного условного высказывания: "Всегда, если х есть А, то х есть В”. Как нетрудно заметить, оно состоит из двух простых высказываний — "х есть А” (оно называется антецедентом) и "х есть В” (оно называется консеквентом). Эмпирическое обоснование научного закона осуществляется путем сопоставления его с опытными данными и обнаружения того, что он подтверждается этими данными; теоретическое его обоснование достигается благодаря включению его в научную теорию.

В повседневном научном обиходе форму закона изображают еще проще: "Все А суть В” (К примеру: "Все металлы электропроводны”). Неограниченная общность закона означает, что он имеет силу по отношению ко всем объектам, упоминаемым в антецеденте, где бы и когда бы они ни существовали. Это принципиально отличает его от ограниченно общих, или случайно общих положений типа "Все находящиеся в данный момент в этой комнате имеют высшее образование”.

[...]

Еще более многозначным оказывается слово "теория”. Этой беды не удалось избежать даже и в методологической литературе. Нам представляется правильным говорить о теории как о важнейшей — центральной — части "эмпирической” науки, а именно как о системе определенным образом связанных между собой законов. По этой причине в термине, применяемом во всем мире для обозначения данной категории наук, мы и считаем необходимым брать слово "эмпирические” в кавычки. Без этого принятое обозначение может оказаться дезориентирующим: ведь любая наука данного типа — если, конечно, брать ее в достаточно зрелом состоянии, — представляет собой органичный синтез эмпирии и теории. Чистая эмпирия еще не есть наука, о чем предупреждал уже Ф.Бэкон — провозвестник и идеолог "эмпирической” науки.

Несколько слов о важнейших функциях "эмпирической” науки — объяснении и предсказании. При обсуждении этой темы в политологической литературе иногда упоминается "модель Поппера — Гемпеля”, что вполне естественно, поскольку она, без преувеличения, составляет ядро всех методологических исследований данной темы. Модель была выдвинута К. Поппером в 1935 г. в его книге "Логика исследования” (см.: 9) и впоследствии развита К. Гемпелем. Не вдаваясь в логические тонкости, попробуем продемонстрировать смысл этой модели на простейшем примере. Пусть требуется объяснить факт "Вокруг данного проводника возникло магнитное поле”. Допустим, мы установили другой факт — "Через данный проводник был пропущен электрический ток”. Констатация этого факта войдет в число объясняющих положений, другой — и основной — частью которых будет закон, гласящий, что при прохождении электрического тока по проводнику вокруг него всегда возникает магнитное поле. Этот закон является причинно-следственным, поскольку его антецедент описывает причину того события, которое фиксируется консеквентом.

[...]

ЭКСКУРС в область методологии "эмпирических” наук, совершенный нами, является предельно сжатым и предельно упрощенным. Однако и он, как нам кажется, позволяет сделать дальнейший разговор более предметным.

"Вопрос о политическом познании — о возможности политической науки описывать, объяснять и прогнозировать политические процессы — стоит остро. Наше общество страдает от неграмотности политиков, действующих методом проб и ошибок” (6). Сказано очень верно, но хотелось бы подчеркнуть, что острота этого вопроса обусловлена еще и состоянием самой политологии, и не только у нас, но и во всем мире. Можно утверждать (отметим, забегая вперед), что она находится на том этапе своего становления, когда некоторые атрибуты, характерные для уже сформировавшейся "эмпирической” науки, у нее еще не вполне развиты и даже вовсе отсутствуют. Понятно, что из этого никоим образом не следует, будто она вообще никогда не обретет их.

На пути становления научной политологии много трудностей и проблем, часто отмечаемых самими политологами. Правда, среди отмечаемых проблем есть немало мнимых, но есть и вполне реальные, и даже очень серьезные.

Когда модель Поппера — Гемпеля обрела широкую популярность, многие представители конкретных (особенно социальных) наук отнеслись к ней по меньшей мере с подозрением. Чаще всего нарекания вызывало требование авторов модели, чтобы объяснение (и предвидение) имело форму дедуктивного логического вывода. Основную установку Поппера и Гемпеля изображали так: "Физическая наука оказалась успешной; своим успехом она обязана силе своих объяснений; ее объяснения сильны потому, что являются дедуктивными по своей форме; другие дисциплины могут быть успешными лишь в том случае, если они смогут удовлетворять тем же объяснительным требованиям” (7, с. 3).

[...] 

В действительности же эти "проблемы” решаются в методологическом плане достаточно просто, а проще всех — "проблема дедуктивности”. Как мы уже попытались показать в более ранней статье (см.: 8), сталкиваться здесь приходится всего лишь с недоразумением. Поппер и Гемпель представляют дело так, будто объяснение по своей логической структуре является дедуктивным умозаключением, в котором из посылок (а в их роли выступают объясняющие положения) выводится заключение — объясняемое положение. Объяснение действительно можно так оформить, но именно оформить, и притом только тогда, когда оно уже полностью осуществлено.

[...]

Вообще, было бы большой ошибкой отказывать политологии в праве на превращение в полноценную "эмпирическую” науку только на том основании, что она в какой-то своей части или даже целиком не удовлетворяет модели Поппера — Гемпеля. Дело в том, что и авторы модели считали ее универсальной, имеющей силу по отношению ко всем объяснениям (и предвидениям), лишь в самом начале: Поппер — в "Логике исследования” (9), Гемпель — в первой своей статье об объяснении и предвидении "Функция общих законов в истории” (10). В последующих работах они, равно как и многие другие исследователи, показали, что данная модель представляет один из многочисленных частных видов объяснения (предвидения). В частности, были разработаны различные модели индуктивных объяснений, т.е. таких, которые вообще (в том числе и на заключительном этапе) не содержат в своей логической структуре никаких дедуктивных выводов.

Была осуществлена и другая важная либерализация первоначальной модели, а именно: установлено, что объяснение совсем не обязательно должно быть причинным. Иными словами, объясняющие положения не всегда указывают на причину объясняемого объекта и имеют в своем составе причинно-следственный закон. Для целей объяснения могут использоваться и научные законы других видов, например, структурные, функциональные и т.д. Практика политологических исследований очень наглядно и притом вполне самостоятельно показала это. Так, если в европейской политологии преобладает причинно-генетический анализ объектов, то в США политологи склонны отдавать предпочтение структурным и функциональным объяснениям.

КЛЮЧЕВОЙ ПРОБЛЕМОЙ при выяснении принципиальной возможности для политологии быть "эмпирической” наукой оказывается, пожалуй, именно проблема законов: политических, т.е. действующих в сфере политического бытия, и соответственно, политологических, представляющих собой отображения первых в научном знании. Не случайно наиболее частыми и жаркими являются споры как раз на эту тему. В данной связи надо прежде всего четко разделить всех представителей "партии пессимистов” на две группы.

К первой группе отнесем тех, кто просто констатирует малочисленность политологических законов или даже утверждает, что на сегодняшний день нет ни одного такого закона. Отвечая представителям этой группы, конечно, можно было бы перечислить ряд законов политологии, причем таких, что на сегодняшний день достаточно четко сформулированы и убедительно обоснованы. Но такой ответ был бы, во всяком случае, неполным. Ибо важнее было бы показать, чем обусловлена сама констатируемая ситуация. Правда, кажется, и здесь ответ прост: она обусловлена молодостью политологии как науки.

[...]

Так что от молодой науки не следует требовать, чтобы ей были известны многочисленные законы. К тому же к законам, устанавливаемым такой наукой, должны предъявляться более либеральные требования (чем к законам "авангардных” наук, проделавших более значительный путь развития), и тут-то более всего применимо то широкое, нестрогое употребление слова "закон”, о котором говорилось выше. Интересно, что в своей статье "Функция общих законов в истории”, т.е. там, где дана самая жесткая, логически бескомпромиссная формулировка модели, получившей известность как модель Поппера — Гемпеля, последний касается и проблемы применения понятия закона, трактуя эту проблему с определенной долей либерализма: «С термином "закон” связывается представление о том, что обозначаемое им положение является действительно хорошо подтвержденным соответствующей имеющейся в наличии эмпирической данностью; поскольку это условие (qualification) во многих случаях оказывается не относящимся к нашей цели, постольку мы часто будем использовать термин "гипотеза универсальной формы”, или, кратко, "универсальная гипотеза”, вместо термина "общий закон”...» (10, с. 36).

[...] 

Мы имеем в виду использование для целей объяснения такого метода, как моделирование.

"Иногда модели только описывают... но они являются более полезными, если могут объяснять...” (11). Моделирование используется в тех случаях, когда объект, интересующий исследователя, напрямую изучать невозможно (затруднительно, дорого и т.д.). Тогда этот объект (здесь он называется "оригинал”) заменяется таким похожим на него объектом (моделью), который допускает непосредственное (более легкое, дешевое и т.д.) исследование. Если, в частности, наши проблемы связаны с тем, что мы не знаем законов какого-то объекта и потому не можем ни объяснять его, ни предсказывать, то мы можем попытаться найти такой похожий на него объект, законы которого нам хорошо известны (модель). Теперь мы в состоянии объяснять и предсказывать наш оригинал по аналогии с тем, как мы выполняем эти познавательные функции применительно к модели.

Такие — модельные — объяснения и предвидения особенно популярны в молодых науках, у которых арсенал собственных законов еще невелик. Из этого, однако, не следует, что моделирование всегда дает лишь приблизительные и ненадежные результаты. Ныне его "технология” хорошо разработана не только на общеметодологическом уровне, но и на конкретно-научном (такие строгие математические системы, как теория подобия, теория моделей и др., позволяют достигать в модельном исследовании большой точности и надежности результатов).

Вообще, метод моделирования универсален, он применяется для выполнения самых разных исследовательских функций, причем применяется в различных формах и видах. Так, изучая некий процесс выборов, мы поначалу "можем использовать... модель политической системы для неформального прогнозирования будущего” (1, с. 476 — 477). Но в дальнейшем мы можем подключить к этому изучению мощный аппарат математики, и "поводом к применению математического моделирования” будет служить "необходимость эксплицитно описать механизмы, объясняющие наши неформальные прогнозы. Несмотря на то, что все индивиды знают, чего можно, а чего нельзя ожидать от данной политической системы, они зачастую не в состоянии определить точно, почему и чего конкретно они от нее ожидают. Формальная модель как раз и помогает преодолеть чересчур свободные формулировки допущений неформальной модели и дать точный, а подчас и поддающийся проверке прогноз” (1, с. 477). Вообще же ценность модельных объяснений и предвидений состоит не только в том, что они выполняются в условиях, когда мы не знаем законов исследуемого объекта, но и в том, что они помогают открыть эти законы.

Во вторую из двух групп упомянутой "партии пессимистов” войдут те, кто ссылается на трудности, которые, по их мнению, усложняют формулирование политологических законов или вовсе делают его невозможным. Эта группа выдвигает немало аргументов, значительная часть которых апеллирует к специфическим особенностям объекта, изучаемого политологией. Рассмотрим наиболее существенные и наиболее распространенные из них.

Весьма распространена ссылка на чрезмерную сложность, многогранность и уникальность политических феноменов. "Мир политики, — пишет Ж.-М. Денкэн, — настолько сложен, что результаты происходящих в нем рациональных действий очень ненадежны. Даже очень незначительное различие в первоначальных условиях приводит к тому, что идентичные действия порождают противоположные следствия. Например, либерализация авторитарного режима может ему дать возможность выжить, а может привести и к его гибели... политическая наука есть только наука описательная... Она не может претендовать на формулирование законов” (12). Далее автор утверждает, что пределом научных достижений политологии может быть лишь классификация явлений и их типологический анализ. Примеров рассуждений такого рода много. Но мы ограничимся одним этим.

Необходимо прежде всего подчеркнуть в данной связи, что сложность, многогранность и уникальность не являются спецификой объектов политологии. Напротив, они присущи любому объекту действительности, а говорить об их большей или меньшей "степени” бессмысленно, поскольку у них, как у той булгаковской свежести, может быть только первая степень, она же и последняя; и если эти характеристики не препятствуют объяснению и предвидению объектов на основе законов в других "эмпирических” науках, то почему они должны быть препятствием для политологии?

[...]

Еще один распространенный аргумент — указание на большую скорость протекания политических процессов. "В переходные исторические эпохи, — пишет А. С. Панарин, — познание социальной реальности становится особенно проблематичным, так как скорость реальных изменений превышает наши способности рациональной оценки и предвидения” (6, с. 395). По мнению П.Ноака, политика есть область самых быстрых и потому самых неуловимых изменений, вследствие чего политическая наука не в состоянии дать ни законченного мировоззрения, ни самостоятельного метода (14).

Есть и тут что возразить. У "эмпирических” наук имеется богатый опыт изучения куда более скоростных процессов — в том числе предельно быстрых (к примеру, распространения света). Тем не менее установлены законы и созданы теории таких процессов. Значит, дело не в самой скорости. И действительно, при внимательном рассмотрении оказывается, что дело совсем в другом.

"Всякий политический субъект, — продолжает в цитированной работе А.С.Панарин, — действует в условиях дефицита времени: его подталкивают к решениям избиратели, конкуренты, а также логика самого политического процесса” (6, с. 395). Стало быть, речь не о том, что наше познание вообще не поспевает за быстротекущим политическим процессом и потому в принципе не может постичь его, а о том, что результаты познания (научные законы) получаются слишком поздно, чтобы политики смогли использовать их для предсказания этого же процесса. Однако так происходит практически всегда и везде. Формулирование научного закона происходит на основе изучения одних единичных объектов, а предсказываются на его базе другие единичные объекты. Так что в этом отношении политология ничем не отличается от других "эмпирических” наук.

[...]

Итак, вот — первый из таких аргументов, в силу своей наглядности, возможно, самый яркий (он связан с тем, что называют "эффектом Эдипа”; сам эффект известен давно, однако лишь в нашем столетии получил это имя и был проанализирован): "Прогноз (имеется в виду результат социального предвидения. — А.Н.) никогда не бывает нейтральным. Правилен он или неправилен, прогнозирующий анализ неизбежно вызывает побуждение к действию”, — так характеризует общую суть феномена К.Ясперс (15).

Конкретно же феномен имеет следующий вид: "Социальные прогнозы при известных условиях воздействуют на предсказываемые события, способствуя или препятствуя их осуществлению, так или иначе модифицируя их. Здесь наблюдается обратная связь между прогностической информацией и реальными общественными процессами, которые находят в ней отражение. Функционирование этой обратной связи объясняется тем, что прогноз, касающийся будущего социального субъекта (группы, класса и т. п.) и затрагивающий его интересы, став известным этому субъекту, оказывает влияние на его деятельность, от которой зависит дальнейший ход событий, и тем самым на свое собственное осуществление” (16). Так, допустим, что нам удалось с большой точностью установить все или хотя бы основные законы, регулирующие процесс выборов. На базе полученных законов мы спрогнозировали результаты данных конкретных выборов. Но вот кандидат, который, согласно нашим выкладкам, не имеет никаких шансов на успех, узнав об этом прогнозе, с удесятеренной энергией проводит остаток избирательной кампании и одерживает победу, в частности над тем, кто имел явное преимущество перед остальными и кого наш прогноз, напротив, излишне успокоил.

Конечно, этот эффект можно учитывать в ходе самогó политологического прогнозирования. Тем не менее данный аргумент и поныне остается едва ли не самым серьезным.

Теперь обратимся к другой — значительно более широкой — форме названного неконтролируемого взаимодействия. Долгое время практически общепринятым было мнение, будто ученый — это холодный аналитик, абсолютно бесстрастно относящийся к исследуемому объекту. Теперь поняли, что дело обстоит не совсем так и даже совсем не так. Настоящий исследователь — творческий ученый, а не ремесленник — несомненно, проявляет особый интерес к изучаемому объекту, неравнодушен к нему, а порой просто влюблен в него. Настоящий политолог, конечно же, обожает политику. По этой причине, несмотря на то, что он не является профессиональным политиком, несмотря на то, что он изо всех сил старается рефлектировать, смотреть на политику со стороны, он, как правило, придерживается определенных политических взглядов — тех, что выработаны им самим или выбраны из числа уже существующих в обществе. Понятно, что это создает вполне реальную и постоянную угрозу для такого непременного требования к научному знанию, как требование объективности.

К этому следует добавить, что некоторые политические феномены внешне очень похожи на элементы политологического знания. К числу таких феноменов относятся, например, политические концепции и политические нормы (принципы, максимы, рецепты поведения). По своей логической форме они очень похожи на (соответственно) политологические теории и политологические законы, и требуется серьезная методологическая культура для того, что избежать здесь путаницы. 

[...]

Очевидно, что здесь в один ряд поставлены качественно различные положения: с одной стороны, политические идеи, имеющие оценочно-рекоменда тельный характер (наиболее яркий пример — наставления Макиавелли), с другой (практически все остальные приведенные примеры) — политологические законы (по крайней мере законоподобные положения), характер которых, напротив, констатирующий, познавательный.

МЫ РАССМОТРЕЛИ трудности, которые, как принято считать, возникают на пути становления научной политологии. Одни из них оказались мнимыми. Другие (например, последняя из отмеченных) — трудностями роста, которые могут быть и, судя по наметившимся тенденциям, будут преодолены в ходе дальнейшего развития. О судьбе третьих (например, "эффекта Эдипа”), к сожалению, ничего определенного (во всяком случае в категорической форме) ныне сказать нельзя. Последнее обстоятельство, однако, не мешает сделать общий вывод, что политология не просто может быть "эмпири ческой” (а не только "идиографической”) наукой, но уже достаточно определенно заявила себя в этом качестве.